В самом центре Москвы, на площади, носившей прежде название Триумфальной, ему стоит памятник. Точнее, не ему, а тому образу, что сформировала советская пропаганда. Имя этому идолу – Маяковский.
О нем можно было бы сказать: «талантливый дурак». Явление не такое уж редкое. А можно даже так: «Был у подлеца талантик». А может и талантище. Во всяком случае, выстраивать из кубиков слов причудливые и сильные «кубические» образы он умел. И еще как умел!
Язык не поворачивается назвать его русским поэтом, хотя говорил, писал и думал он по-русски и других языков, кроме грузинского, не знал. А еще он понимал мову и даже собирался переводить с нее, но не успел: наложил на себя руки.
Думается, что виной формы его стихотворства было рождение и пребывание нашего героя в чужой языковой среде, ведь родился и вырос он в грузинской глубинке, в городке Багдади, переименованном в 1940 году в «Маяковский». Он даже называл себя «грузином». В сущности, это был русскоязычный человек, говоривший о себе, что он
«не из кацапов-разинь.
Я —
дедом казак,
другим —
сечевик,
а по рожденью
грузин».
А еще он не любил «русопетов», о чем и говорил в том же ломаном вирше. Одним словом, русским он себя не ощущал. Он ощущал себя бунтарем и хулиганом.
В своей биографии он запишет, что с детства «возненавидел сразу — все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм». Не похоже, что бы он лукавил.
Маяковский не был укоренен в русской культуре. Он был «беспочвенником». Идейной «почвой» его были последовательно (и паралелльно) химера футуризма и революция, в которой он под конец жизни горько разочаровался. Но виду, однако, старался не подавать.
Само слово «Россия» употреблено им печатно едва ли более трех раз, да и то в специфическом контексте, например, таком: «Без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем». Как и у всех ему подобных, для него имела ценность не страна с ее культурой и историей, а советский режим и строй. Их-то он и славил. Небесплатно, вестимо.
«Москва
не как русскому мне дорога,
а как огневое знамя!»
Интересно, когда это он успел стать русским?
Читал ли он русскую литературу? Читал ли вообще? Бог весть. Во всяком случае, «Евгения Онегина» он открыл для себя лишь незадолго до смерти.
А еще он был дворянин. Так писал он в одном из своих стихотворений и показаниях, данных им в Охранном отделении, куда он залетел по своей неизбывной глупости и любви к тому, что нынче зовется «движухой». Но таких бунтарей-дураков народилось в те поры немало. Увы, увы, увы.
В сущности, это был так и не повзрослевший «ужасный ребенок», которого всю жизнь вели за ручку и направляли некие дяди и тети, главной среди которых стала Лиля Брик – эта «красная Мессалина» советской литературно-чекистской богемы. В письмах к ней Маяковский подписывался «твой Щен» и непременно пририсовывал щенка. Она же вертела им как хотела и унижала как могла и из милости позволяла ему содержать себя и своего мужа.
Злоязычный Иван Бунин описал одну из своих встреч с Маяковским на званом обеде: «Собрались на него все те же – весь “цвет русской интеллигенции”, то есть знаменитые художники, артисты, писатели, общественные деятели, новые министры и один высокий иностранный представитель, именно посол Франции. Но над всеми возобладал – поэт Маяковский. Я сидел с Горьким и финским художником Галленом. И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза – так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. Маяковский это заметил.
– Вы меня очень ненавидите? – весело спросил он меня.
Я без всякого стеснения ответил, что нет, слишком было бы много чести ему. Он уже было раскрыл свой корытообразный рот, чтобы еще что-то спросить меня, но тут поднялся для официального тоста министр иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там он вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что министр оцепенел. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: “Господа!” Но Маяковский заорал пуще прежнего. И министр, сделав еще одну и столь же бесплодную попытку, развел руками и сел. Но только что он сел, как встал французский посол. Очевидно, он был вполне уверен, что уже перед ним-то русский хулиган не может не стушеваться. Не тут-то было! Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того: к безмерному изумлению посла, вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство вся зала: зараженные Маяковским, все ни с того ни с сего заорали, стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и – тушить электричество. И вдруг все покрыл истинно трагический вопль какого-то финского художника, похожего на бритого моржа. Уже хмельной и смертельно бледный, он, очевидно, потрясенный до глубины души этим излишеством свинства и желая выразить свой протест против него, стал что есть силы и буквально со слезами кричать одно из немногих русских слов, ему известных:
– Много! Многоо! Многоо! Многоо!»
Он привык эпатировать публику – то была роль, маска, которую он надевал. Однако в этом ярко проявлялась и его ущербность. Так робкие мальчики, не знающие, как вести себя с девочками, дергают их за косы. Он не был приучен вести себя, но хотел постоянно быть в центре внимания. Это выливалось подчас в совершенно безобразные и глупые формы. Но и врожденное хамство перло у него из нутра.
Как писал Бунин, «Ленин и Маяковский (которого еще в гимназии пророчески прозвали Идиотом Полифемовичем) были оба тоже довольно прожорливы и весьма сильны своим одноглазием. И тот, и другой некоторое время казались всем только площадными шутами. Но недаром Маяковский назвался футуристом, то есть человеком будущего: полифемское будущее России принадлежало несомненно им, Маяковским, Лениным. Маяковский утробой почуял, во что вообще превратится вскоре русский пир тех дней».
О том же в сущности писал великий русский человек и композитор Г. Свиридов: «Это был по своему типу совершенно законченный фашист, сформировавшийся в России, подобно тому, как в Италии был Маринетти. Сгнивший смолоду, он смердел чем дальше, тем больше, злобе его не было пределов. Он жалил, как скорпион, всех и все, что было рядом, кроме Власти и Полиции, позволяя себе лишь безобидные для них намеки на бюрократизм, омещанивание и т. д. Наконец, в бешенстве, изнемогая от злобы, он пустил жало в свою собственную голову. На его примере видно, как опасен человек без достаточного своего ума, берущийся за осмысление великого жизненного процесса, который он не в состоянии понять, ибо живет, “фаршированный” чужими идеями. Это человек, якобы “свободный”, а в самом деле “раб из рабов”, ибо не в состоянии не только осознать, но даже и подумать о своем жалком рабском положении. < > Человек, продавшийся за деньги (или честолюбие), лишен любви, ибо одно исключает другое. Сколько вреда нанесли эти люди, и как их несет на своих плечах современное зло. Оно благословляет и плодит только им подобных».
Бытует версия, что его застрелил ответработник ГПУ Я. Агранов – один из основателей ГУЛАГа. По этому поводу скажем, что версия суицида выглядит более органичной, более логичной и более естественной во всей своей противоестественности.
И полушки не поставишь
На такого главаря, – написала по сему поводу М. Цветаева.
Когда говорят и пишут о Маяковском, то непременно поминают слова Сталина, сказанные о поэте: «лучший и талантливейший». Однако многие ли знают, что сказаны эти слова были в служебном письме вождя железному карлику – секретарю ЦК ВКП (б) Н. Ежову. А поводом для него стало письмо Л. Брик, буквально требовавшей от вождя увековечить должным образом память своего «Щена». Проще говоря, обеспечить себе за счет покойника безбедное существование на всю оставшуюся жизнь.
Шел 1935 год, и вождь счел за благо не дразнить богему с ее тройным дном, а уступить ей. В его письме к Ежову чувствуется тщательно упрятанная ирония. Он предпочитал вершить неугодные ему дела чужими руками.
Да, вождь аплодировал Маяковскому, когда тот читал в Большом театре свою поэму «Владимир Ильич Ленин»: за конформизм и мощный вклад в пропаганду образа Ленина, стопроцентно отвечавшие задачам создания и упрочения марксистско-ленинской мифологии.
Учиться Маяковский не любил и едва не стал отпетым двоечником. Как писал он в своей биографии, «перешел в четвертый (класс гимназии – Б.К.) только потому, что мне расшибли голову камнем (подрался), — на переэкзаменовках пожалели». Оправдывался он тем, что настал 1905-й год и стало не до учебы.
…Все началось с литературного кафе под названием «Бродячая собака», просуществовавшего с 1911 по 1915 год, покуда петроградская полиция не обнаружила в подвале изрядное количество бутылок запрещенного в условиях «сухого закона» спиртного, после чего градоначальник (т.е. начальник полиции) распорядился прикрыть заведение.
«Желающие получить в морду, соблаговолите встать в очередь!» – объявлял Маяковский, предваряя очередной перформанс.
Публика приходила в восторг.
Как писал главный редактор «Нового мира» В. Полонский, плотно работавший с этим автором и знавший всю его подноготную, «Горький объяснял его “наглую” манеру держаться его внутренней “застенчивостью”. То же самое говорил поэт А. Тихонов. Меня это не убеждало. Застенчивости я никогда в нем не замечал. Страшная развязность, безбоязненность и необычайное желание быть в центре внимания. Голод его честолюбия был неутолим. Им двигало чаще всего именно честолюбие и славолюбие. Он был счастлив, когда гремели аплодисменты. Он мрачнел, делался черным, — когда было обратное. Он не терпел конкурентов. Он требовал подчинения.
Самолюбие его было огромно. Обиды он помнил и мстил».
Это то, что зовется у православных гордыней.
А еще он умел гипнотизировать редакторов и выбивать из них сумасшедшие гонорары. Он был весьма практичен и своего не упускал.
Большевистская власть не любила футуризм и зажимала нос, когда ей чудился модернистский запашок. Уже в 1921 – 1922 гг. она продемонстрировала, что дальнейшие выкрутасы нежелательны и новодельной богеме следует заняться делом пропаганды. Маяковский так и не стал для большевиков своим. «С нами, а не наш», – если пользоваться известной ленинской формулой. Он был «попутчиком», за которым тянулся шлейф буржуазной поэтики и эстетики, не отделимой от банального скандала.
Одним словом, власть зафиксировала у Маяковского тяжелый анамнез. Даже благоволивший ему пошлейший незадавшийся литератор А. Луначарский, и тот не считал его подлинно «пролетарским» поэтом, выдавая за образец «истинно нашего» бездарнейшего А. Безыменского – очередного Ивана Бездомного или Рюхина.
Не любил Маяковского и Ленин, говоривший, что “воспитанный на Некрасове”, он таких поэтов не понимает. 6 мая 1921 г. Ленин посылает Луначарскому следующую записку: «Как не стыдно голосовать за издание “150 000 000” Маяковского в 5000 экз.? Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков. А Луначарского сечь за футуризм. Ленин».
Что ж, полученное при «проклятом царизме» весьма приличное образование даром для вождя не прошло.
И тогда, «наступив на горло собственной песне», Маяковский пускается во все тяжкие, включая сочинение рекламных слоганов, типа, «нигде кроме, как в Моссельпроме». Сам же он предпочитал мануфактуру дорогую и заграничную, хотя и писал, что кроме «свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо».
Страна сидела на голодном пайке, ходила в рванье, а он ни в Европе, ни в Америке ни в чем себе не отказывал и славил во всю луженую глотку существующий режим.
Глубина его падения и цинизма поражала.
Не следует, однако, обманываться симпатией Маяковского к Революции, Ленину, Дзержинскому, ГПУ, Моссельпрому. Все чаще в его виршах советской поры звучит плохо скрываемая издевка.
Из восьми последних лет жизни более двух лет он провел за границей, куда его охотно выпускала власть. Отпустить человека за границу означало для советской власти высшую форму доверия. И в этом смысле он был уникальный экземпляр на советской литературной фабрике.
Из письма к Л. Брик от 20 октября 1928 года:
«Дорогой, милый, изумительный и родной Кис.
К сожалению, я в Париже, который мне надоел до бесчувствия, тошноты и отвращения. Сегодня еду на пару дней в Ниццу (навернулись знакомицы) и выберу, где отдыхать. Или обоснуюсь на 4 недели в Ницце, или вернусь в Германию.
Без отдыха работать не могу совершенно!
Разумеется, ни дня больше двух месяцев я в этих дохлых для меня местах не останусь».
А еще он открывал для себя Америку.
Ну как тут не пожалеть человека, привозящего в подарок автомобили последних марок!
Он четко улавливал импульсы, источаемые властью, и всегда оказывался в первых рядах «строителей коммунизма».
31 октября 1926 года в самый разгар кампании «украинизации» в газете Известия ВЦИК был опубликован вирш В. Маяковского «Долг Украине», разумеется, переведенный на мову. Нынче этот стих считают своим долгом цитировать в бывшей радяньской неньке представители всех политических течений и умозрений. Вот несколько строк из него:
«… товарищ москаль,
на Украину
шуток не скаль.
Разучите
эту мову
на знаменах —
лексиконах алых, —
эта мова
величава и проста».
Маяковского потрясла до глубины души энергия слова «чуять». Он думал, что оно украинское. Как видим в словарь В. Даля он не заглядывал. Не исключено, что он даже не знал, что таковой существует.
На встрече с «диячами мистецтва» радянськой Украины, состоявшейся в начале 1929 года, он заверил собравшихся, что займется переводами своих товарищей по цеху с мовы на русский (обещания своего он не выполнил: самострел помешал). Но, несмотря на это он вскоре был обвинен в «великодержавном шовинизме» и желании «унизить украинцев» и их «соловьиную мову». Поводом для столь неожиданных обвинений стало то, что на читках своей «Бани», Маяковский читал реплики Оптимистенко с «украинским акцентом». Такие обвинения стали для него шоком. Но… приходилось терпеть: к 1929 году приспела пора напомнить ему, что никакие заслуги перед партией и революцией не могут быть «окончательной, фактической броней» от отравленных стрел недругов и злопыхательства («дабы ни едина плоть не хвалилась перед ЦК, Политбюро и швондерами»).
А он срывался в людоедство, которое едва ли было заказным.
В 1928 году к годовщине злодейского убиения Царской Семьи Маяковского потянуло на место преступления. В Свердловске он пишет стихотворение «Император»:
«Помню —
то ли пасха,
то ли —
рождество:
вымыто
и насухо
расчищено торжество…
И вижу —
катится ландо,
и в этой вот ланде
сидит
военный молодой
в холеной бороде.
Перед ним,
как чурки,
четыре дочурки .
И на спинах булыжных,
как на наших горбах,
свита
за ним
в орлах и в гербах.
И раззвонившие колокола
Расплылись
в дамском писке:
Уррра!
царь-государь Николай,
император
и самодержец всероссийский!»
Скромные и ангелоподобные Царевны были для Маяковского «чурками». Но кем же тогда были для художника Маяковского их убийцы и дети убийц? Нет, такое могло написать только говорящее чудовище.
Заканчивается словоиспускание Маяковского так:
— Прельщают
многих
короны лучи.
Пожалте,
дворяне и шляхта,
корону
можно
у нас получить,
но только
вместе с шахтой.
Напомним, что формально дворянином (щляхтичем) был и сам Маяковский.
Особую пикантность имеет то обстоятельство, что редактор вычеркнул из кощунственного стихотворения следующие строки:
Спросите, руку твою протяни: казнить или нет человечьи дни. Не встать мне на повороте. Живые — так можно в зверинец их, промежду гиеной и волком. И как ни крошечен толк от живых — от мертвого меньше толку. Мы повернули истории бег. Старье навсегда провожайте. Коммунист и человек не может быть кровожаден.
Но даже этот пассаж не смягчает сатанинский смысл сказанного.
Ну, разве кто заставлял его писать ТАКОЕ?
Думал ли он, что за каждое сказанное слово придется платить по самому строгому счету?
Не похоже. Он ведь был атеист, богохульник и кощунник.
Зато его «Баней» восторгался Вс. Мейерхольд — директор «Театра имени Вс. Мейерхольда». Тот сравнил ее с пьесами Мольера, Пушкина и Гоголя. Говорил, что эта пьеса — «крупнейшее событие в истории русского театра, это величайшее событие, и нужно прежде всего приветствовать поэта Маяковского, который ухитрился дать нам образец прозы, сделанный с таким же мастерством, как и стихи... Конечно, Маяковский начинает собой новую эпоху». Время все расставило по своим местам, и с Мольером, Пушкиным и Гоголем Маяковского больше никто не сравнивает.
В позднесоветское время стал усиленно насаждаться культ Маяковского, выражением чего стал каменный идол работы А. Кибальникова. По рассказам скульптора, он пообещал своим конкурентам, что непременно выиграет конкурс, на котором его проект поначалу зарезали. И он выиграл его. Но поздравлять художника с этой победой было бы опрометчиво.
Конец советского футуриста был одновременно и банален, и страшен.
Щен испустил дух.
Бродячая собака издохла, возвратившись на свою блевотину.
Аминь.
P.S. В 1950 году в Риге затонул прогулочный пароход, названный в его честь. Погибли 147 человек, в том числе 48 детей, а в 1990 году городу Маяковский было возвращено его прежнее имя – Багдади.
Б. Куркин
Общество "Двуглавый Орел", rusorel.info
#история_России #Маяковский #революция #большевики #коммунисты #биография